Сны

Tanda

Окно первое

Давай я расскажу тебе сон. Сейчас, пока не ушло тепло из голоса. Пока не застоялась льдистая вода в глазах. Пока весна на переломе в лето и всё ещё будет. Бутылка старого вина переходит из рук в руки, вздрагивая от прикосновений. Чернокудрая покупательница наклоняет голову и торговка деревянными украшениями помогает надеть бусы, убирает выбившийся локон: "У вас прекрасная шелковистая кожа, смотритесь очень эффектно. Из какого дерева? Это тёрн". Ветер гонит сухой лист, но ему сейчас не время, ему никогда не время.

Так вот, сон. Начался он раньше, чем запомнился, и от предыдущего осталось лишь то, что я дралась (ох, узнаю твоё раздражение, пусть припомаженное юмором — но да, иногда, сейчас очень редко, а доходило и до проникновенных бесед в детской комнате милиции, объясняли, что так делать плохо — с тех пор и не дошло, ага). Драка была на редкость неприятной, с какими-то фашиками (морщины на лбу разглаживаются — да, ребятки там и вправду гнусь мелкокрапчатая, да и сон совсем не об этом). Не расскажу в деталях, что именно происходило — но идти после этого на контакт с любыми госструктурами без особой необходимости не хочется. А придётся ли — вопрос философский, потому как кажется, что в процессе мне-таки досталось. В спину заточкой. Очень на то похоже. В теле ещё адреналиновый морок, и позарез нужен кто-то, кто бы мог посмотреть, всерьёз мне попортили шкурку или просто царапины на несколько "бля", когда будут промывать спиртом. Самой никак — даже если я разденусь догола посреди Пресни, голову на 180 градусов всё одно не повернуть, не сова.

Добираюсь до тебя. Идти — пустяки кромешные, пара кварталов, но позвоночником чую, что оставляю за собой густые красные следы. Пытаюсь передавить футболкой ниже кровящего — нет, всё равно промокает, похоже, придётся звонить в "скорую", пусть меня потом лучше слушают двенадцать, чем несут шесть, но ты посмотри на всякий случай.

Открываешь дверь. Сжато объясняю ситуацию, ещё пытаюсь шутить насчёт стриптиза, но плоско, как под асфальтовым катком. Неуклюже выпрастываюсь из липко топорщащихся тряпок. Ты — один-единственный взгляд — не тратя цветов красноречия, берёшься за телефон. Из разговора понятно, что ткнули меня четырежды. Как-то очень некстати вспоминается, что в Японии 4 — число смерти.

Боль возвращается толчками, волнами. Чувствую, что кусок заточки во мне застрял и ложиться никак нельзя — пробьёт сердце. Цепляясь двумя руками за спинку стула, сажусь на пятки (приходилось подолгу так сидеть на таэквондо, не люблю, всё затекает — но тут не до комфорта). Рядом крутится кошка — умница, она понимает, что происходит неправильное, пытается приластиться, тыкается в колени, поднимает морду: "Ну чем, чем помочь?". А мне несусветно стыдно, что заляпала кровью пол, и страшно до одури — что кошка некстати слизнёт кровь. Сейчас эта кровь — яд, хоть смазывай стрелы. Говори со мной, пожалуйста, хоть о чём — потому что никак нельзя отключаться, упаду — и остановится сердце, а так хочется жить, боль моя, как же хочется жить...

Твои сказки наполовину уходят в песок сознания, что-то ухитряюсь ухватить, вымученно отвечаю. Время стекает на старый паркет и медленно сворачивается. Время венозное, с полчаса ещё есть.

Приезжает "скорая": врач-прибалт, с характерной речью и кинематографично-варяжской внешностью, и сестричка Катя, сторожкая, большеглазая. Сжимаю зубы, беру инициативу на себя, объясняю Рихарду, как именно оперировать (чтоб я в реальной жизни так медицину знала, левая нижняя четверть лёгких, мда...). Сколько длится операция, не знаю, вижу испуганные тёмные глаза Кати, вокруг кровь, чёрт, её стало ещё больше, и кошка, кошка, ну убери же ты её, возьми на руки, успокой! Нельзя молчать, нельзя упустить пульс между висками. Читаю тебе Галича, балладу за балладой. Голос совсем чужой.

Звяканье инструментов. Рихард заканчивает работу, чуть поворачивает голову — и видит невскрытую ампулу с обезболивающим. Придушенно интересуется:

— Я что, не ввёл вам наркоз?

Вспоминаю пошагово инструкции. Да, про наркоз ни слова не было. Киваю.

— Да меня ж за это...

Успокаиваю: Рихард, вы всё сделали прекрасно. Чистая правда, кстати.

Ещё держусь вертикально. Ещё могу говорить.

Рихард прячет неожиданную улыбку:

— Позволите предложить вам руку и сердце?

(ох как ты дёргаешься сразу же, да, это игра, к которой ты и сам близко не подойдёшь, и за других ком подкатывает к горлу — как у клаустрофоба, когда он видит людей, входящих в лифт. Не беспокойся, стены не придвинутся вплотную к телам, по-удавьи выжимая воздух. Рихард останется невредим, он другой — да и я живу не о том)

— Позволю. Если вы как врач объясните, зачем мне три руки и два сердца.

Смеётся — примерно такого ответа и ожидал. Сестричка, стоящая в дверном проёме, незаметно выдыхает, отворачивается.

— Хорошо. Тогда подарю вам кое-что поинтереснее.

И читает четверостишие из "Возвращения на Итаку". Неизвестное мне, хоть песня — из любимейших.

— Это первая редакция, черновики, — поясняет Рихард.

И уходит.

И уходит сон.

Мы пьём чай ("что за ужасы тебе снятся, не хочешь ли поговорить с психологом?"), кошка уютно устроилась в ногах, свежевымытый паркет чуть влажен ("ты никогда не вспомнишь этого четверостишия — обидно, но такое исчезает с пробуждением"), а в окно стучатся зелёные ветки, ветер, ещё по-весеннему сияющий ветер, и только — чешуйка ржавчины, оставшаяся где-то между рёбрами — один горько-обидный вопрос: ну почему же кровь моя обратилась ядом?

Окно второе

Дело происходит в Питере, похоже, что в районе Большого проспекта на Васильевском острове. Сон снова-таки начался раньше, чем запомнился, и из предыдущего в памяти осталось то, что я ввязалась в драку за одного моего друга. С ним всё в результате нормально, а вот со мной — не очень. Ранение в область лёгких, пневмоторакс, и в общем понятно, что клей для моих ласт не только заготовлен, но и даже уже кисточку окунули.

Вокруг стоят мои питерские друзья — Л., Т., Д.. Жить хочется совершенно несусветно, я тянусь к ним, пытаюсь это сказать. Они тоже не стоят столбами, но что и как в деталях — понятно уже не очень. Сознание делает на некоторое время "брык". Темнота.

Прихожу в себя. Сам факт этого очень радует. Вокруг по-прежнему друзья. Впереди Л., выглядит несколько смущённым и отчего-то виноватым.

— Понимаешь, Танда, — говорит Л., — ты тут уже совсем умирала... и мы тебя вытащили...

— Так это же прекрасно! — радуюсь я. — Спасибо!!!

— Да... — чуть тянет Л., потом, решившись, машет рукой. — Но дело в том, что совсем вчистую — не получилось. Наших сил не хватило. Единственное, что можно было сделать — взять силы у Города.

— И что? Я ведь жива?

Л. кивает.

— Да. Но только в пределах Питера.

Мир, который привычно включал в себя пространства от Парижа до Одессы — и это только из изведанных, а есть ведь ещё всякие Амазонки с озёрами Чад и прочие Новые Зеландии — стремительно сужается, до звона в ушах.

— То есть?

— Выйдешь за границы — Город больше не сможет поддерживать тебя...

— А какие границы? — несколько машинально интересуюсь я.

Л. разводит руками:

— По Обводному... а вообще точно не знаю. Я бы экспериментировать не стал...

Понимаю, что тоже не стану. Не хочу. Это же не сказочные расклады, где можно найти щель в заборе и ускользнуть, сославшись на нечёткость определения вершков и корешков. Тут — проще.

Оглядываюсь вокруг. Вот он — мир, в котором мне жить, теперь уже навсегда. Змеиться по трещинам на фасадах, отражаться в витринах и лужах, прорастать в садах и на балконах, струиться между гранитными набережными, листать забытую на скамейке книгу.

Я всматриваюсь в ближайший дом. Он серый — но начинает медленно идти радужными разводами (так бывает, когда сквозь ресницы — на солнце). Достаточно лишь перевести взгляд и чуть задержать его — оказывается, что все краски мира переливаются под невзрачной каменной ли, асфальтовой шкуркой.

Над окном каменная сова. Она вдруг топорщится и наклоняет голову — жёлто, насмешливо: "Ну что, дошло наконец?".

— Ты не обижаешься на нас? — спрашивает откуда-то, словно издалека, Л.

Удивляюсь:

— Конечно, нет, что ты! Огромное, немереное вам спасибо, люди! Л., ты что, действительно думал, что между "жить в Питере" и "валяться на кладбище" я могу выбрать второе?!

— Ты будешь долго жить, — это уже Д., до того молчавший. — Очень долго.

Мир сияет вокруг — калейдоскопно, небыстро, шелковисто.

И ветка на дереве не шевелится, когда я касаюсь её.

Окно третье

Иду вместе с ещё одним человеком. Он — высокого роста, раза в полтора выше, чем в реальной жизни. Вокруг нас — постоянно меняющийся пейзаж.

Плодовый сад — несколько заброшенный, отцветающий, ранне-осенний. Отчасти на ровной почве, отчасти — на уступах, он поднимается вверх. Ветви многих деревьев наклонены — и большой урожай, и просто от старости. Молодых растений тут мало, а те, что есть — очевидная самосейка. На ветвях висит серебряная паутина, проблёскивающая, когда идёшь мимо. Очень жаль рвать её, но иначе по некоторым дорожкам не пройти. Пауки-умельцы укоризненно смотрят вслед — ради забавы разрываем дело их жизни — и за нашими спинами продолжают залатывать порванное новым кружевом. Над головой — закатное небо. Очень тихо.

Дальше мы идём по радуге. Край радуги истаивает, огромная распахнутая высота под ногами. Каждый цвет — лезвия. Идти очень остро, звонко, холодно. Красота, боль и опасность сплавились воедино, и захлёстывают волнами — хочется кричать, но словно что-то пережимает горло. Надо пройти по всему этому — несусветной длины — мосту, не покачнувшись, не сорвавшись в пустоту приближающейся тверди. Движемся по лезвиям — и добавляем краски одной из полос. Она пульсирует под ногами, вокруг становится теплее. На всё небо начинает слышаться стук сердца.

Самый страшный этап — как это ни смешно, просто перейти большую лужу. Но это не совсем лужа. И даже не совсем кровь. Под прозрачной гладкой поверхностью (ледок, который вот-вот треснет), в крови — обращённые вверх в безмолвном крике лица. Живые, всё ещё живые, запрокинутые, заломленные. Я стою перед лужей, знаю, что перейти необходимо — и не могу сделать шагу, не могу наступить — на них. Я не знаю, что с ними, какую муку они сейчас терпят, о чём стараются докричаться — но знаю, что помочь нельзя, они в крови, как в янтаре. И встать на них, добавить боли, пусть кроху — немыслимо.

Человек берёт меня на руки и переносит через лужу.

Наконец мы добираемся до моря. Волны — тоже из крови, и над морем закат. Вот линия прибоя, мы идём дальше. Несколько шагов по поверхности моря — а далее я продолжаю идти, я могу оставаться на поверхности, а мой спутник проваливается. Он спокоен, он как будто продолжает движение, но на самом деле — и я это понимаю — просто подталкивает меня, чтобы не испугалась. Когда он скрывается из виду, я остаюсь одна посреди багрово-алых волн. Иду в закат...